Полоса безнадёжности Автор: телепат и негодяй, hariontr@mail.ru Бета: daana, daanaz@gmail.com Консультант по горовосхождению: farfarello, _farfarello_@mail.ru Категория: gen Жанр: General, Drama Рейтинг: PG-13 Предупреждения: много спойлеров, POV Адзами Фанфик закончен. Извинения: автор приносит извинения Иоганнесу Брамсу, Питеру Хёгу и Люку Бессону за то, что питает нездоровую привязанность к их творчеству. Автор также приносит извинения Мстиславу Ростроповичу. Благодарности: автор благодарит Фиби Грин за то, что она согласилась на эпизодическую роль, и желает ей удачи в охоте на лис. Настоящие благодарности: Manticore, за дельные замечания и моральную поддержку; Лану, за ловлю опечаток.
1. Знаешь, в книге одного датчанина я прочитал, как тот добивался разрешения развинтить школьный звонок. Без этого автору было не понять, как текло время в его школе. Дальше там говорилось о девочке, отец которой повесился, о мальчике, убившем своих родителей, и о двух воронах, которые не сулили ничего хорошего. Всё было ясно, за исключением истории со звонком. Тогда я задумался, как текло время там, где учился я, и текло ли вообще. Возможно, мне удалось бы разыскать точную копию приюта и развинтить там все будильники, настенные часы, часики, которые носили сёстры, разобрать по бусинам чётки, высыпать песок из склянок. Почти наверняка я смог бы убедить министерство образования и полицию, что пишу научное исследование или собственные мемуары, и мне нужно всячески содействовать. Я получил бы некоторое удовольствие, отодрав массивную дверцу от напольных часов и расколотив стекло часов в столовой. Но что я узнал бы о времени? Только то, что оно прошло. С другой стороны, не так меня и беспокоит время: я, в отличие от сумасшедшего датчанина, умею записывать его на бумаге и знаю, что оно прекрасно хранится на разлинованных страницах. Время - не более чем последовательность тактов; если задан темп и размер, всё остальное делают ноты. Именно поэтому я пришёл в такое бешенство, когда один русский виртуоз давал концерт в Токио. Меня не покидало ощущение, что он водит смычком так медленно, чтобы вспомнить, какая нота будет дальше. Нет, разумеется, я не имею права его судить, и, конечно, я не в состоянии был бы так сыграть в квартетах Брамса, но время, время! Когда на сцене сидит человек, убивающий время, это нелегко выносить.
Итак, пожалуй, нам в самом деле стоит начать с времени. Я родился в середине лета, в 7 часов 12 минут утра. Это казалось мне пустяком, пока однажды не выяснилось, что время своего рождения знаю только я. Странно, ведь, как я знал по другим приютам, сёстры всегда записывают час и минуту рождения, и при желании всегда найдётся добросердечная толстушка, у которой можно всё выспросить. Мой случай был особенным, но я не стал бы рассказывать первому встречному, что про 7 часов 12 минут мне разболтали не монашки. Проблема заключалась в том, что в новом приюте никто не рождался. Никто не оказывался здесь сам собой. Сюда можно было только "попасть", и это считалось наказанием. Позже Аяме объяснил мне, что "попасть" и значит "появиться на свет", а "отбывать наказание" значит "жить", и никакого смысла беспокоиться из-за этого нет, но в детстве, разумеется, этого не знал не только я. Наш приют стал для меня вторым: в первом я отличился, благодаря чему и "попал", точнее, "был направлен". Долгое время мне казалось, что до того первого приюта не было вовсе ничего, и времени тоже, и что, подобно тому, как, согласно святому Августину, время возникло одновременно с человеком, моя жизнь возникла вместе с накрахмаленными чепцами, жёсткими койками и большими холодными спальнями. На самом деле Августин ошибался: время возникает одновременно с музыкой, а музыка началась в моей жизни задолго до того, как я осиротел. Маму с папой я не помню. По этой причине нельзя с уверенностью сказать, что я именно осиротел, а не в очередной раз "попал" или "был направлен". С другой стороны, они могли бы спровадить лишнего ребёнка в приют сразу, не тратясь на содержание. Родители купили мне по крайней мере одну действительно дорогую вещь: скрипку. Точнее, детскую скрипочку, такую маленькую и лёгкую, что сейчас, думаю, она рассыпалась бы от одного прикосновения. Мои издевательства она терпела героически: помню, я стою на столе и изо всех сил дёргаю струны (едва ли я тогда знал слова "пиццикато" и "импровизация", поэтому скорее всего это просто была шалость), слышны аплодисменты. Собственно, аплодисменты и скрипка, вдвоём с которой мы оказались в первом приюте – и есть всё, что я помню о родителях. Когда я научился сносно читать, мне открылось, что на внутренней стороне футляра записаны дата и время. Судя по году, это были дата и время моего рождения. Если бы мне в самом деле пришла охота садиться за мемуары, я наверняка начал бы с изучения причин, приведших к появлению Семейного суда. Я написал бы длинное введение об островном и континентальном праве, где с негодованием описывал бы свою встречу с одной очень умной англичанкой по имени Фиби. Помимо Queen’s English, который, впрочем, довольно сильно мешал ей говорить по-японски, она отличалась клетчатыми пиджаками и тягой к приключениям. Однажды Фиби приехала в Токио ради совместного расследования того-то, что при таких-то обстоятельствах произошло там-то, а подозреваемыми были такой-то и сякой-то, за которыми давно охотился весь свет. Несмотря на прямую юбку и рыжие волосы, Фиби прочитала лекцию о замечательной работе Скотланд-Ярда, и я пошёл на эту лекцию единственно чтобы узнать, как в Британии поступают с малолетними преступниками. Но малолетние преступники не интересовали Фиби: она ровным почерком выводила на доске список смертных грехов с точки зрения Её Величества, и первой в списке стояла кража. Она ткнула указкой в верхнюю строчку своего списка и пропела: «самое тяжкое преступление». Кража, а не убийство, как и говорил Аяме. Я пожалел, что не живу в Британии. По слухам, Фиби приглянулся какой-то американец, но замуж она так и не вышла. В мемуарах, впрочем, я писал бы не о ней, а о том, как в Европе (неважно, где на самом деле находится Англия) мало ценят человеческую жизнь, в то время как в Японии ценят смерть, хотя на жизнь плюют точно так же. Я бы писал о том, что если в Британии дело передают в суд, то есть вероятность оправдательного приговора, в Японии же Семейный суд выносит приговоры только обвинительные, в чём и заключается его прелесть, неподкупность и семейность. Далее можно было бы вскользь коснуться карающей фигуры Бога-отца, казалось бы, столь чуждой японскому сознанию, и вместе с тем нашедшей такое прекрасное воплощение в Семейном суде, который, как и Церковь, должен ассоциироваться у людей с узами родства. После я перешёл бы к краткому изложению истории Советского союза, и непременно сказал бы что-нибудь о том, что сын за отца в ответе не только там, но и тут, и, таким образом, с Россией нас роднят не только Курилы. Затем, наконец, я снова добрался бы до христианства с первородным грехом, и посвятил несколько страниц анализу вопросов, является ли сын убийцы более грешным, чем сын праведника, и почему Данте поместил некрещёных младенцев в Первый круг, в то время как вполне мог бы поселить в Чистилище с ветхозаветными святошами. Далее я всё-таки написал бы о Семейном суде. В его юрисдикции находятся малолетние правонарушители, а также «всякий несовершеннолетний, склонный к совершению проступков или нарушению уголовных законов или постановлений по причине свойств характера или окружения либо по следующим причинам: - из-за связи с лицом с уголовными наклонностями или аморальным поведением, либо из-за частого посещения мест с дурной репутацией; - из-за склонности совершать действия, способные причинить ущерб собственному моральному облику либо моральному облику окружающих.» Проще говоря, маленькая девочка, которую нашли в квартире серийного убийцы и которая, несомненно, была некрещёным младенцем, а также соучастницей всех преступлений, которые её отец совершил за последние три месяца (кажется, ровно столько времени прошло с момента её рождения) должна была, вне всякого сомнения, предстать перед Семейным судом. Здесь я непременно ударился бы в рассуждения о фильме «Леон»: мне нравится Жан Рено, который, говорят, как-то раз был на моём концерте. Эта мысль мне льстит гораздо больше, нежели то, что Рави Шанкар назвал меня любимцем Сарасвати, а Иегуди Менухин потрепал по голове (эти факты тоже пришлось бы включить в мемуары, и я долго бы искал способ описать их, чтобы можно было хвастаться, не выставляя себя на посмешище). Я написал бы так: "В фильме "Леон" Гэри Олдман постоянно слушает классическую музыку, и одна из сцен, когда он исполняет Брамса (а Брамса ли?), сыграла важнейшую роль в моей жизни, и именно благодаря этому и я решился освоить арбалет." Ещё я бы написал, что Натали Портман, пожалуй, похожа на ту, другую маленькую девочку, но ведёт себя совсем иначе, и только поэтому я в состоянии смотреть "Леона", не отворачиваясь от экрана. Впрочем, если бы я писал мемуары, я начал бы не с девочек и не с убийц, а с самого себя. Когда Фиби узнала, что я сирота (дело было в её квартире в Лондоне, мы пили дорогое вино, название которого я никак не мог запомнить, и я неловко расстёгивал пуговицы на её блузке, потому что прекрасно понимал, зачем меня пригласили), то прежде всего спросила, как у нас обстоят дела с психушками. Видимо, ей сложно было представить меня в обычном приюте для малолетних преступников. Ей хотелось романтики, душевных метаний и историй о том, как я, никем не понятый гений, был в конце концов заключён в сумасшедший дом. В ответ мне пришлось честно создаться, что детей в Японии не отправляют в психушки просто-напросто за неимением психушек, а отсылают в «воспитательные школы для юношества», где при неудачном стечении обстоятельств можно проторчать до 26 лет, а потом плавно отправиться либо в обычную тюрьму, либо в больницу, снабженную психиатрическим отделением. Именно так и случилось с большинством детей, "направленных" туда же, куда и я. Но я был счастливчиком, сказал я Фиби, заканчивая расстёгивать блузку и переходя к клетчатой (это чуть не отбило мне охоту) юбке, потому что играл на скрипке, и потому что мне было меньше четырнадцати. Моей судьбой согласилась заняться сердобольная монашка, точнее, несколько сердобольных монашек: шведка, сестра Агнесса, ирландка, сестра Рут, и японка, сестра Амамия. Больше я ничего не рассказал Фиби о себе, потому что юбка, в отличие от блузки, была на молнии.
2. 7 часов 12 минут – это, бесспорно, достаточно важное в моей жизни время. Например, ровно столько я однажды ждал пересадки в Ванкувере. Не знаю, куда и откуда я летел, зато помню разговоры пассажиров о том, что из окон здания не видно ни снега, ни ёлок. Ты, наверное, не застал толком те времена. Интернет-терминалы в аэропортах были ещё в диковинку, и когда я отправился проверять почту, на меня смотрели с уважением, а старая монахиня-японка даже благоговейно перекрестилась. Я тогда любил чувствовать себя современным, и если бы футляр со скрипкой чуть лучше сочетался с ноутбуком и мобильником, я был бы в числе первых адептов культа Беспроводных Соединений. В почтовом ящике меня дожидались какие-то крайне деловые письма, несколько записок от однокашников (в основном, впрочем, от однокашниц) и коротенькое сообщение: «Буду встречать». Да, в самом деле: я тогда летел в Японию, и это было моё последнее воздушное путешествие. Как-то раз Аяме сказал, что его первое воспоминание связано со мной. Точнее, что я «не отставал от него даже тогда», но жизнь отличается от искусства именно тем, что содержание в ней гораздо важнее формы. Его первое воспоминание связано со мной, и иногда я смею мечтать, чтобы со мной было связано и его последнее воспоминание. Тогда, думаю я, он будет моим без остатка, ведь между этими двумя точками нет ничего, кроме времени. Это чистой воды эгоизм, но раз уж я разоткровенничался, нет смысла это скрывать. Если бы на моём месте был человек несведущий, он наверняка сказал бы, что первое воспоминание Аяме является метафорой нашей дальнейшей судьбы. Помню, как мы ехали из аэропорта, лил дождь, и я боялся, что нас занесёт, и последнее воспоминание Аяме наступит слишком быстро. Аяме говорил, думаю, не со мной, но впервые – обо мне, и сквозь бесконечные потоки воды, брызги с неба, брызги из-под колёс - проступил летний день. Забавно, что я не помню этой истории. Как утверждает Аяме, мы сидели у огромной лужи под палящим солнцем; он погружал руки в чавкающую жижу, набирал полные горсти грязи и складывал её мне на голову. Когда Аяме волнуется, это очень просто заметить: он начинает вспоминать. Обычно он говорит о мире, о Боге, о грехах, о чём угодно, только не о себе. Его интересует, где клиент провёл день, как Сион составляет икебану, почему списки семи смертных грехов так различались в зависимости от времени и места, что такое «секта Тридцати»[1] и откуда я о ней узнал; ему нравится рассказывать, чем Рай отличается от Ада, почему черти – это миф, а вот вечные муки – нет; он описывает витражи, цветы, людей, форму облаков, но никогда ни единым словом не касается нашего прошлого. И только когда Аяме волнуется, он начинает вспоминать. В первый раз я понял это, когда нам принесли горячий шоколад. Мы сидели в открытом кафе, и я сдуру начал сравнивать его с каким-то кафе на Монмартре, приплёл зачем-то Иоселиани, мальчиков, которые пели за деньги, и пацана со скрипочкой (несомненно, еврея), который давал главным героям советы через окошко. Потом я окончательно разошёлся и сообщил, что многие мои знакомые называют горячий шоколад вкусом детства. -В самом деле? – спросил Аяме. -Да, - ответил я, - в самом деле. Аяме взял свою чашку и выплеснул на мостовую. Это было непросто – шоколад оказался густой, и я вспомнил его историю о луже и солнечном дне. Потом Аяме встал и побрёл по улице, а я быстро расплатился и побежал следом. До этого мне не приходило на ум, что жизнь в приюте была для Аяме неприятной. Этот очевиднейший вывод почему-то казался мне странным: то ли потому, что Аяме никогда ни на что не жаловался, то ли потому, что это моя жизнь всегда была кошмаром, и я был уверен, что окружающим живётся лучше. Тот вечер был для нас вечером воспоминаний: я собирался уезжать навсегда, Аяме – навсегда измениться, и, как обычно, из нас двоих своему слову оказался верен только он. Тем же вечером Аяме зашёл ко мне в гости (я жил недалеко от Академии, и у меня была непростительно роскошная квартира, снятая, разумеется, не за мой счёт), мы устроились на полу и откупорили бутылку кислой дряни. На бутылке были написаны иностранные буквы, они никак не хотели составляться в осмысленное слово, но это было безразлично, потому что мы с Аяме прощались навсегда. -Неужели тебе нравились те помои, которыми нас поили в детстве? -Не хуже этого вина. -Ошибаешься. Это вино не содержит ни мочи, ни фекалий... Ни варёных тараканов, – добавил он, поморщившись. Вино было сказочно кислое. – Впрочем, возможно, ты пил что-то другое. Более того. Наверняка ты пил... М-да. Так я узнал страшную правду: Аяме ненавидел меня все те годы, что мы учились вместе. Ненавидел отчаянно, всей душой, как только и можно ненавидеть выскочку. Поделом! У меня была красивая одежда. -А твои белые рубашки... -Как они меня бесили... -Накрахмаленные... -С жёсткими воротничками... -Новые... -Тесные... -Прекрати: у них был цвет и фасон. Мне доставались лакомства. -Ты целыми днями занимался. А в перерывах тебя кормили. -Не помню. -Я помню. Кормили. Едой. Я путешествовал. -Хуже всего были поезда. -Не смей так говорить! Я бы душу продал за возможность выйти за ворота... -Ты выходил. -Я – убегал. А ты путешествовал. -Гастролировал. -Замолчи. Меня любили. -Знаешь, что было у тебя – чего никогда не было и не будет у меня? -Слава? -Тебя хвалили. Ты не понимаешь... Тебя хвалили. Всё это можно говорить, только если прощаешься с человеком навсегда, и Аяме это понимал. А я нет: мне казалось, что это начало настоящей дружбы, что он раскрывает передо мной душу, и что теперь у нас всё-всё будет хорошо, только вот утром у меня самолёт, и я никогда не вернусь. Мне было двадцать три, и я впервые в жизни напился. Напился так, что Аяме волок меня через всю мою роскошную квартиру («студию», как мне нравилось её называть, хотя на самом деле это была самая обыкновенная однокомнатная квартира европейского типа) в туалет. Когда мне стало лучше, я поднял глаза и сказал «Извини» -- и Аяме схватил меня за волосы и с силой макнул в унитаз. Позже в книге у сумасшедшего датчанина я прочитал об одной монахине, которая любила макать воспитанников в унитаз после того, как им воспользуется. Не знаю, сестра Агнесса или сестра Амамия научили Аяме этому трюку, впрочем, он мог придумать его и сам. За сестру Рут я спокоен. Она работала у нас недолго и была самой доброй женщиной, какую я встречал (не считая Мамы, но это – совсем другая история). К праздникам она украшала церковь алыми гвоздиками, и мне казалось, что на свете нет ничего наряднее. Единственным её недостатком была страсть гладить меня по голове и обнимать. Руки у сестры Рут были богатырские, и пару раз, когда моё лицо было притиснуто к её рясе, я всерьёз рисковал задохнуться. -Ты напоминаешь мне одного мальчика, - говорила сестра Рут. Как-то раз она даже расплакалась, несмотря на присутствие сестры Амамии. Вскоре после того случая она, кажется, вернулась в Ирландию. Вестей от неё не было, не считая пары писем сестре Агнессе. Она умоляла заботиться о её «золотом мальчике» и пестовать его (то есть мой) талант, потому что только моя музыка, вещала сестра Рут через морщинистые уста сестры Агнессы, способна была даровать ей истинное утешение. При чтении этого письма присутствовал и Аяме (как и остальные дети из приюта). На словах об утешении он вскочил, воскликнул: -Ересь! Ересь! Истинное утешение дарует Господь! – и принялся хохотать. Мне стало ещё больше не по себе. Впрочем, Аяме напрасно недолюбливал сестру Рут: она единственная никогда не наказывала нас, если не считать нестерпимо долгих нравоучительных бесед. Сестра Рут старалась пробудить в нас голос совести, и наиболее подходящим средством для этого считала рассказ о Каине и Авеле. Когда она спрашивала: «Каин, где брат твой Авель?» - в жилах у меня стыла кровь, и я начинал судорожно вспоминать, не убил ли случайно собственного брата в раннем детстве. Сестра же Агнесса очень любила розги. Розги она применяла в основном к тем, кто участвовал в драках, будто синяки и ссадины сами по себе не были телесным наказанием. Узнал я об этом довольно поздно, потому что долго участвовал в драках пассивно: я сам никого не бил, били меня. Меня били за то, что у меня были белые рубашки, за то, что из ботинок не торчали пальцы, за то, что в музыкальной школе на обед давали компот, а самое главное - за то, что я играл на скрипке. В детстве, правда, мне казалось, что бьют меня просто так. Меня били несколько лет, ломали рёбра, ставили фингалы, но руки трогать не смели. Казалось бы, чего проще: переломать мне пальцы. Но нет. Как бы жестоки не были дети, им не хватает изощрённости, присущей женщинам. Всё изменилось внезапно. Кажется, меня били ногами (а я думал только о том, чтобы они не сломали скрипку, ведь новый инструмент мне, наверное, не купят, и я никогда не буду играть; когда меня били, я всегда думал о скрипке, но дети – не женщины, и, хотя скрипка вместе с футляром и совершила пару зловонных плаваний, но не пострадала ни разу), когда появился мой рыцарь на белом коне. Аяме спрыгнул с дерева (он всегда был маленький и лёгкий) и ринулся в самую гущу драки. Через несколько минут зло было попрано, а мои обидчики улепётывали во все лопатки, на ходу выкрикивая оскорбления. Самыми чудовищным из них были «Девчонка!» и «Две девчонки!». Из-за того, что нас с Аяме обозвали одинаково, я почувствовал странную гордость.
3. Кстати о девчонках: в отличие от мальчиков, девочки всегда были ко мне благосклонны, как в приюте, так и вне его. В первый раз я обнаружил это при достаточно парадоксальных обстоятельствах, когда мне было всего шесть. Именно из-за этой истории я и «попал», а точнее – обрёл своё место в жизни. На газоне, по которому юная красотка пробиралась к спальне мальчиков единственно затем, чтобы залезть ко мне под одеяло и сладко уснуть, остались её следы, и наша шалость была раскрыта. Перед тем, как наш скоротечный роман прервали, мы успели всего-ничего: она прилепила мне на лоб жевательную резинку (по слухам её отец был американцем), я оторвал оборочку от её платья и собственноручно пришил обратно. Кроме этого, она презентовала мне сказочное богатство - наклейку с надписью «1972», а я сыграл ей на скрипке бессмертное произведение великого композитора, на поверку оказавшееся хроматической гаммой. Монашки сочли нас развратниками, отослали распутную американку в специальное заведение для девочек, а грешного меня взяла к себе сестра Амамия: ей «нравилось возиться с трудными детьми», как мне сказали. О разлуке я не жалел. Моя первая возлюбленная нисколько не походила на Натали Портман. Благодаря сестре Амамии я выучил множество полезных уроков и узнал три слова по латыни. Кроме того я впервые столкнулся с жестоким миром, где никто не подтыкает тебе одеяло перед сном, а некоторые - смеются и забрасывают яблочными огрызками. Ничего страшнее я долгое время представить себе не мог. Один раз мне под подушку положили горсть тараканов, и не успел я как следует завизжать (визжать я умел знатно), как прибежала сестра Амамия и ледяным тоном спросила: "Кто?" Все притворились спящими. Сестра Амамия подошла к одной из коек, схватила за ухо косоглазого тихоню, рывком заставила сесть и пристально посмотрела ему в глаза. Потом она развернулась и направилась к дверям. У двери она выкрикнула три имени (как я узнал позже, это в самом деле были имена моих обидчиков). Мальчики поднялись и молча последовали за ней. Никто не решался меня трогать ровно до тех пор, пока какой-то профессор Музыкальной академии не надумал нанести визит сестре Агнессе. -Мальчик – гений, - заявила сестра Агнесса, глядя сквозь меня. Потом добавила, – Сыграй. После этого меня стали бить. Меня били регулярно: за новую сумку, за ботинки, за рубашку, за то, что однажды за ужином я сказал, что сыт. Аяме никогда не принимал в этом участия. Он всегда был таким хрупким, что мне казалось, будто он гораздо младше меня. Теперь-то я понимаю: всего на три года. На целых три года. Мне предстояло покинуть приют на три года раньше, и три невыносимых года жить без него. Однажды нас пыталось разлучить не только время, но и люди. В приют пришли господин и госпожа, на ней было кимоно, расшитое ирисами, на нём – дорогой европейский костюм. Женщина смеялась в веер и говорила противным писклявым голосом. Меня вызвали в кабинет сестры Амамии, и я с ужасом узнал, что господин Такатори Рейдзи и госпожа Такатори Кикуно хотят меня усыновить. Не помню точно, но, кажется, я сначала вцепился в подол сестры Агнессы, а потом завизжал (повторю: визжать я умел): «Не отдавайте меня, не отдавайте». Моё выступление не произвело должного впечатления на публику: в отличие от музыки, вопли не имели магического воздействия. Госпожа Такатори Кикуно потрепала меня по голове и сказала «ну-ну». На вид она была совсем девочка, да и её муж не был таким взрослым, каким хотел казаться. Сестра Агнесса осталась с почётными гостями, а сестра Амамия взяла меня за плечо и повела в спальню. Я мгновенно успокоился. Мне стало казаться, что ничего лучше усыновления быть не может. Собственные родители, собственный дом, много денег для приюта, много денег для меня. Я знал, что ни одна из этих мыслей - не моя, но, как это часто бывало в присутствии сестры Амамии, никак не мог понять, о чём же думаю я сам. Я надел лучший костюм, купленный на деньги Министерства культуры, зашнуровал лучшие ботинки – прощальный подарок сестры Рут, вернулся в кабинет и закатил господину и госпоже Такатори такую истерику, какой никто, кроме истинно творческой личности, устроить не мог. В глубине души я побаивался, что это только укрепит их решимость приобрести меня, но, на моё счастье, всё обошлось. В тот вечер я нашёл в футляре для скрипки дохлую крысу: прощальный подарок Аяме. Когда я встретил Аяме после операции, у меня захватило дух. Да, он почти не изменился; теперь он говорил другим голосом, да грудь казалась совсем плоской, и ключицы чуть острее пробивались над воротником футболки. И всё же его облик приобрел какую-то странную завершённость, жесты стали плавными, движения – спокойными, и в улыбке было что-то, чего я, кажется, не смел заметить раньше. Я знал, что пришёл конец, но это было неважно: я увидел его настоящим и залюбовался. -Это промежуточная стадия, - сказал Аяме и улыбнулся такой восхитительной улыбкой, что у меня зазвенело в ушах. – Но, по-моему, уже неплохо. Именно тогда я и принял решение уехать из Японии навсегда. Перестать его преследовать. Проще было бы умереть, но с этим у меня к тому времени уже дважды вышел конфуз, так что оставалось надеяться, что мой самолёт (а летать я боялся почти так же, как и того, что Аяме запретит мне возвращаться) рухнет в безразличное синее море. С безразличным синим морем, впрочем, у меня тоже были свои счёты. В ожидании встречи с Аяме я много играл, давал всевозможные концерты, ездил по миру и заводил романы со всеми девушками, которым нравился, что фактически означало новую девушку каждый вечер. Однако вскоре я понял, что таким способом нельзя ни забыться, ни даже отвлечься, а можно лишь превратить каждую ноту, каждое движение смычка в напоминание об Аяме. Время, поставленное на пюпитр, услужливо раскрывало страницы и переносило меня то в счастливое прошлое, то в невозможное будущее. В сложившемся положении мой разум не смог породить ничего хитрее идеи самоубийства. Возможно, некоторую роль сыграло тут чтение Мисимы (мне он особенно не нравился, зато нравился европейским девушкам, вместе с Акутагавой, разумеется, а больше они не знали ни одного японского писателя), но меча у меня не было, яд наверняка оказался бы противным на вкус, а вид расплющенного на тротуаре тела казался мне чересчур неромантичным. Поэтому однажды рано утром я пришёл на пустынный брег (на самом деле он назывался частным пляжем, ведь я не хотел, чтобы меня потревожили) и до самого заката играл собственные беспомощные сочинения. Мне представлялось, что я играю только для Господа Бога и Аяме, и то, что меня не слышит ни тот, ни другой, добавляло мне уверенности. Насладившись собственным горем, я разоблачился, сложил одежду на песок (рядом со скрипкой) и вошёл в воду. Я хотел доплыть до солнца. Лунная дорога представлялась мне слишком мрачной, а вот алое море и огромный солнечный круг подходили как нельзя лучше. Было 7 часов 12 минут вечера, дул ветер. Я плыл и плыл, и довольно скоро понял, что не чувствую ни усталости, ни тоски. Я плыл упорно и методично, как до того играл гаммы или молотил кулаками дерево, плыл, плыл, плыл... пока не услышал, что над кровавым морем разносится голос: -Человек за бортом! Человек за бортом! Некоторое время я сопротивлялся. Я пытался объяснить господину в ярком гидрокостюме, что меня не нужно спасать. Что я не терплю кораблекрушение, что меня не отнесло от берега, что я не планирую возвращаться, и что солнце уже почти зашло, и я рискую не успеть. Возможно, мне удалось бы изложить хотя бы часть аргументов, но у меня слишком сильно стучали зубы. Так я на два месяца потерял возможность решать проблему красивой смерти, а мой организм, назло мне, принялся бороться за выживание: у меня была пневмония. На моё счастье история не попала в газеты, но девочки в Академии всё равно пронюхали о ней и стали ещё больше меня обожать. Ну ещё бы, самая настоящая творческая личность. Количество мозгов у творческой личности не может беспокоить поклонниц. Позже я узнал, что в детстве Аяме не умел плавать. Мне не приходило на ум, что ему было неприятно демонстрировать своё тело. Мне часто не приходят на ум простые вещи. Поразительно, что Аяме научился меня терпеть. Как уже говорилось, упрямства мне было не занимать. Оправившись от пневмонии, дав пару концертов и узнав, что от Аяме так и не было вестей, я решил совершить свой второй (и последний) подвиг. Я сообщил всем, что мне необходим отпуск для восстановления сил, собрал рюкзак и отправился в путешествие. Если мне не удалось догнать солнце вплавь, думал я, можно попробовать до него дойти. Не уверен, что на этот счёт есть соответствующая легенда (сёстры предпочитали библейские притчи), но мне казалось, что ближе всего к солнцу находится вершина Фудзи. Выйдя из автобуса на станции Кавагутико, я в полной мере осознал, что такое "не сезон". Площадка, от которой начиналась тропа к вершине, была пуста, двери кафе и сувенирных лавок заколочены. Ни старушек с фотоаппаратами, ни девушек в коротких юбках, ни служащих в одинаковых форменных куртках - законопослушные туристы слишком хорошо знали, что в ноябре их здесь не ждут. Пейзаж меня разочаровал. Я подхватил рюкзак, с тоской посмотрел в затянутое тучами небо и стал по сложной траектории обходить домик рейнджеров [2] - мне претила мысль, что мой романтический порыв пресекут в самом начале, да еще и накажут штрафом. Когда я наконец продрался сквозь кусты и выбрался на тропу, пошел дождь. Каменные ступени мгновенно стали скользкими, а веревочные перила намокли и провисли. Мне предстояло пройти десять площадок. Если бы я был паломником, у меня был бы посох с бубенчиками. Впервые я пожалел о его отсутствии между седьмой и восьмой площадками, когда у меня потемнело в глазах. Пришлось сесть и отдышаться. После девятой площадки я начал считать шаги – это было приятнее, чем слушать постоянный звон в ушах, никакого отношения к бубенчикам не имеющий. На десятую площадку я взошёл с гордо поднятой головой, и едва не был сброшен вниз порывом ветра. Солнца я не увидел. Вершина Фудзи была окутана туманом, по крыше храма барабанил дождь. На ощупь я добрался до края кратера и попытался проникнуться величием момента, но почувствовал только, что рюкзак потяжелел, а с волос течет за шиворот. Я пожал плечами и стал искать спуск. Путь вниз оказался подозрительно лёгким. Сначала я пытался следить за указателями, а потом просто заскользил в потоке мелких камней, резонно предположив, что всё закончится, когда закончится склон горы. Это была очередная ошибка. В какой-то на пути встали глухие заросли. Ветки деревьев цеплялись за рюкзак и одежду, а тропа все больше напоминала канаву. Приближалась ночь. Ребята, которые меня нашли, рейнджерами явно не были. - Сдохнуть захотел?! – проорал один из них мне в ухо. Я не был уверен в ответе, но на всякий случай слабо кивнул, и тут же получил пощечину. Потом меня поставили на ноги, и суровый женский голос произнес: - Надо его спускать. Я закашлялся. У меня снова была пневмония.
4. Год назад в Японии провели первую легальную операцию по смене пола, предварительно приняв все соответствующие законы. Об этом довольно много писали в газетах, и мне пришлось узнать кое-что, чего я совершенно не хотел. Мне поведали, что по закону кандидату должно быть не меньше двадцати лет от роду, а «изменения в документы» вносят только бездетным, «чтобы не травмировать семью». Для того, чтобы сменить пол, - надрывались журналисты, - необходимо пройти психологическое тестирование, нельзя иметь ни одной судимости, и нужно быть практически здоровым. Впервые со времени знакомства с Риндо я испытал былое отвращение к журналистам. Я понял, что ненавижу эту братию, когда они фотографировали нас с Фиби под проливным дождём. Я всего лишь предложил ей зонтик. Мне в голову не приходило, что рыжая англичанка надолго станет моей «тайной страстью» в глазах «миллионов почитателей» моего «бессмертного таланта». Впрочем, именно благодаря налетевшим папарацци мы с Фиби и познакомились: волей-неволей мы оказались в одной лодке. Об Аяме в газетах не писали никогда, и это к лучшему. Я не хотел знать подробностей: мне казалось, что это как-то гнусно. Аяме, разумеется, не заводил бесед на эту тему. Только однажды, прощаясь со мной в аэропорту (я удивился и обрадовался, узнав, что он хочет меня проводить), он сказал: -Теперь мы увидимся нескоро. -Я вернусь через две недели. -А я - в лучшем случае к весне. Весна – время Аяме. Мама говорила, что от него пахнет снегом, но и ей казалось, будто Аяме родился весной. Сам Аяме говорит, что родился в начале «золотой недели», 29 апреля, потому что именно на это время приходится цветение ирисов. Ирис – мужской цветок, не зря ведь в «золотую неделю» отмечают День мальчиков, как не зря амулеты из ирисов созданы, чтобы вселять в сердца воинов отвагу. Но время его цветения отличается от времени рождения; так и должно быть – цветок появляется совсем не тогда, когда людям приходит в голову его заметить. Ирисы известны и европейцам: древние греки называли их словом «радуга», то же имя носила богиня, которой прочие боги доверяли общение с людьми (Аяме, правда, говорит, что это скорее в духе Бирман). Век ириса недолог, но корень таится в земле по нескольку лет. Наверняка ты знаешь о цветах не меньше моего, и всё-таки едва ли понимаешь душу ириса. Аяме говорит о себе, только когда волнуется, поэтому я всегда знал о нём довольно мало, но о чём бы он не рассуждал, это всегда было очень важно для меня. В приюте, да и потом, его часто считали пустозвоном; Риндо, желая блеснуть то ли эрудицией, то ли проницательностью как-то раз заявил, что Аяме «экстраверт, то есть такой человек, которого не надо тянуть за язык». В самом деле: если речь шла о свободе и предопределении, о справедливости и грехе, о каре и отмщении Аяме никогда не лез за словом в карман. Но разве Риндо знает, какие Аяме снятся сны? Ни Риндо, ни Сион, ни даже сестра Амамия никогда не замечали, как легко Аяме говорит об отце: в его голосе мы никогда не слышали горечи, только гордость. Аяме – самый скрытный философ на свете. Именно Аяме впервые заставил меня задуматься о смысле жизни, как бы смехотворно это ни звучало. -Знаешь, - сказал он мне в день, когда я так по-свински напился. – Несправедливость мира, и в первую очередь несправедливость человеческого общества проще всего доказать человеку на его собственном примере. Вот, скажем, ты: у тебя наверняка есть претензии к Творцу, но тут уж ничего не исправишь. Ты, как и я, создан довольно неумело, но вместе с тем у тебя есть Божья искра, как утверждают сёстры, а у меня – наглость. Господь создаёт нас совершенными, дьявол портит, и в конечном счёте дарит нам стимул что-то делать, чтобы всё исправить, ведь так? Всё достаточно просто: ни к Богу, ни к чёрту у меня нет вопросов, они стараются, как могут, а вот люди!.. Скажи, что тебе больше всего не нравится в мире? Постой, я угадаю: ты сам. Но самоубийство – это так ужасно, тебя даже похоронят за оградой кладбища. А вот убийство... В человеческом мире, знаешь ли, имущество ценится не в пример выше чужой жизни, и ах как хорошо, что есть страны, способные заявлять об этом в открытую. Англия, например. Ты же был в Англии? Там нет ничего страшнее кражи, и это должно быть заметно по тому, какие англичане респектабельные. А вместе с тем я располагаю достоверными сведениями, что в Англии действует система альтернативного правосудия. Знаешь, как они работают? Ха-ха, нет ничего проще: они убивают людей, с которыми не справляется общество. Это естественный отбор наоборот, так необходимый на нашей стадии эволюции: они уничтожают самых умных, самых сильных, самых ловких, самых хитрых и самых бессовестных. Представь себе, как тигры или там крокодилы убивают самых глупых, слабых, и так далее, и так далее. Среди животных должны выживать сильнейшие, среди людей – слабейшие, на то Божья воля! Во имя Господа, сотворившего нас такими прекрасными, и дьявола, давшего нам свободу, мы выбираем тех, кто будет убивать, и тех, кто будет убит. Мой отец понимал это на свой лад. Полагаю, он просто не считал нужным разбираться в том, в чём разберётся у ворот Рая апостол Пётр. Отец доставлял Петру грешников, Пётр сортировал их по кругам и департаментам... Японцы, как и евреи, считают, что самое ценное в человеке – его род, а Иисус, сдаётся мне, унаследовал от каждого отца по профессии. -Если твой отец был преступником, это ещё не значит, что преступником станешь и ты. Это твой выбор. -Конечно, не значит. Но в моих жилах течёт кровь убийцы, мои глаза – глаза убийцы, мои кости – кости убийцы... Ты никогда не задумывался, как учёные трактуют наследование генов? Обратимся к теории эволюции. Генетика утверждает, будто благоприобретённые признаки не наследуются, в то время как наш любимый еретик сэр Чарльз Дарвин... -Когда ты успеваешь столько всего узнавать? -Я расскажу тебе потом, напомни; вкратце - мне не нужно тратить время на музыку. Так вот сэр Чарльз Дарвин рассказывает: твари поколение за поколением совершенствуют навыки и передают по наследству те самые благоприобретённые признаки. А, каково! Без этого эволюция невозможна. А это значит, что если твой отец, положим, приобрёл навык, необходимый для эволюции, то ты непременно его унаследуешь – или сдохнешь.-Твоя теория эволюции противоречит твоей же вере в Бога. -Разве я верю в Бога? Я верю в свет, который падает сквозь цветные витражи, я верю в орган, на котором ты напрасно не научился играть, а что до Бога... Я верю в Рай и Ад и в посмертное воздаяние, а мне в любом случае гореть в аду. И, знаешь, я предпочту это делать заслуженно; кроме того, не каждому предоставляется шанс сделать мир лучше. -Твой отец был преступником. -Мой отец был убийцей. -А твоя мать... -Не напоминай. -Перестань, неужели отец-убийца – это так почётно? -Тебе просто нечем гордиться. -И тебе – нечем. -Хочешь, чтобы я набил тебе морду в честь прощального ужина? Я счёл за благо сменить тему. -Так когда ты успеваешь учиться? -Ключ ко всему – систематизация процесса. Скажем, ты, чтобы овладеть навыком, просто повторяешь упражнение снова и снова. Я помню, как ты дубасил камфорное дерево, все местные духи наверняка разбежались. Помогло тебе это? Несомненно, но вот посмотри: у меня нет таких кулаков, а дерусь я гораздо, гораздо лучше. Или твоя музыка... Он подошёл к полке с нотами. У меня в студии царил творческий беспорядок, и я имел глупость гордиться тем, что живу, как настоящий человек искусства. Аяме вздохнул. -Ладно. С твоей музыкой я ничего не могу поделать. Только расставить всё по алфавиту, если, конечно, вспомню алфавит. И тогда ты узнаешь, что на «А» у тебя здесь только Альбиони, зато на «Б» - Бах, этого я знаю, но его все знают, Беллини, надо думать, итальянец, Берлиоз, кажется, Моцарта отравил кто-то другой, Бетховен, Бизе в компании какого-то русского писателя, Бородин, этот тоже русский, Брамс и Брехт, и вот последний – совершенно зря, ему место на «В», «Вайль». Не удивляйся: я умею читать, и здесь написано, что композитор вовсе не Брехт.[3] Я посмотрел на часы: было 7 часов 12 минут утра, и меня начинало довольно сильно мутить.
5. Аяме в самом деле превосходно и очень быстро учился. Когда я (единственный раз) был у него в гостях в Токио, меня поразила его книжная полка. Аяме провёл пальцем по корешкам: -Библия; Хагакурэ, для равновесия; налоговый кодекс, он бывает нужен; уголовный кодекс, он нужен всегда; это книжки одного американца по имени Джон Дуглас, крайне познавательно[4]; это тебе не понравится; это тоже; а это – уголок тщеславия, здесь вырезки о моих подвигах. -О твоих? -Большинство страниц пустые, но это пока. И ни в одной статье не упомянуто моё имя, что несказанно меня радует. Если бы я всё-таки собрался писать мемуары, то, разобрав по винтику настенные часы, я принялся бы за орган, на котором играла сестра Агнесса, а потом и за собственную скрипку. Разумеется, той самой скрипки уже нет на свете, но ведь я могу раздобыть ещё одну такую же, думаю, той же фабрики (у этого куска дерева определённо не было мастера). Недавно Аяме со смехом принёс мне какой-то фильм: -Там мальчик играл на скрипке, но его душой завладел дьявол. -Демон. И это не новость: все скрипачи заключают сделку с нечистью, ты разве не знал? -Знал, конечно, ведь твой демон – я. -Для демона ты подозрительно заботлив. -То ли будет, когда ты умрёшь. -Заберёшь мою душу? -Уже забрал. -Тогда что же? -Скрипку. Да, я разобрал бы скрипку, чтобы посмотреть, где там спрятана моя душа: у Аяме её нет, это я знаю точно, ведь тогда нас невозможно было бы разлучить. Но Аяме уходит один, и я могу только бежать следом. Не знаю, переходит ли моя душа из инструмента в инструмент. Возможно, её в самом деле забрал демон, и я давно в аду. Кстати, к дорогому инструменту полагается фернамбуковый[5] смычок. Интересно, какова вероятность того, что моя душа стоит хотя бы половину его цены. Впрочем, это всё словоблудие. Из всех деревьев я предпочитаю не фернамбук, не сосны и не ели, а гордые растения, которые отказываются превращаться в музыкальные инструменты. «Хорошо, - говорит яблоня человеку, - я буду кормить тебя, буду давать тебе тень и защиту от дождя, ты за это будешь заботиться обо мне; а если мне захочется, я, так и быть, послужу тебе мебелью или паркетом, но играть на мне ты не будешь!" В этой наивной гордости есть что-то от гордости проститутки: яблоня – честное дерево, точно так же, как Мама – честная женщина. Настолько честная, что однажды чуть не призналась мне в любви; точнее, она открыла сердце Аяме, и хотя он так ничего мне и не сказал, я всё понял по его глазам: древние греки называли ирис радугой за многообразие оттенков. Моя дружба с яблоней, равно как и дружба с Мамой, началась благодаря Аяме. В детстве я не был толстым, но и хрупким меня сложно было назвать, кроме того, я никогда не мог похвастаться ловкостью, поэтому, в отличие от Аяме, не слишком любил лазать по деревьям. Сразу за приютом начинался огромный яблоневый сад. Сад этот некогда принадлежал отпрыску благородного рода (скажем, Минамото или Такео), но отпрыск наплевал на благородный род и древние корни и подался в Токио на заработки; соседи шептались о нём, и никто не мог поверить, будто нет ничего ужасного в том, чтобы подарить свой голос десятку роботов и дюжине супергероев. Яблони одичали, изгородь обветшала, и мы частенько убегали от сестёр, чтобы поиграть в саду. Каждый находил там свои развлечения: кто играл в войну, кто - в принцесс, кто забирался на самые высокие деревья. В детстве Аяме всегда был голоден.Сейчас я понимаю, что на то были и объективные причины: приют жил бедно, и, как бы сёстры ни старались нас опекать, помочь всем они не могли: кто-то находил себе богатых покровителей, кто-то, как я, состоял на иждивении у Министерства культуры, все же прочие жили в нищете, среди тараканов и крыс. Дети редко умеют замечать такое. В отличие от Аяме, по природе я невнимателен и совсем не заботлив, поэтому мне казалось, что Аяме хочет есть просто потому, что так уж он устроен, точно так же, как хочет драться или богохульствовать. В яблоневом саду Аяме «лакомился яблоками». На мой вкус дички – лакомство сомнительное, но кто может запретить человеку наслаждаться кислятиной? Никто, даже господь Бог. В день, когда мне исполнилось пятнадцать, Аяме сделал мне поистине королевский подарок: мы пошли в сад вместе. Мне казалось, что большее счастье сложно себе представить. Отправились мы втроём - он, я и моя скрипка. Мы устроились под деревом, Аяме положил голову на футляр (это означало, что скрипку тоже приняли в компанию, и моему блаженству не было предела), вздохнул и тихо сказал: -Кто бы достал мне вон то яблочко... Воистину, это был лучший подарок на день рожденья. В тот вечер я побывал на самых тонких и неудобных ветках, разорвал новые брюки, трижды попытался сломать шею и два раза – чуть не лишился левого глаза. Я очень, очень старался угодить Аяме. Пока его голова покоилась на моей скрипке, я знал, что оба они в безопасности, а всё прочее было мне совершенно безразлично. Последнее яблоко Аяме отдал мне. -Первородный грех, - сказал он, улыбаясь. – Адам принял яблоко из рук Евы, так они узнали, что Адам мальчик, а Ева – девчонка. Ты не тянешь на девчонку, но и мальчик из тебя так себе, так что просто ешь. Аяме рассмеялся, а у меня из глаз брызнули слёзы, таким кислым оказался грех. Позже Аяме точно так же подарил мне Маму. Он вообще делает удивительные подарки, возможно, сам об этом не подозревая: так устроены мудрецы; буддисты и вовсе считают, что каждое слово учителя – откровение. Как хорошо, что Аяме не догадывается о ходе моих мыслей; это наверняка стало бы его козырем в борьбе с моим занудством. В спорах с ним я иногда забываюсь и могу ляпнуть что-нибудь вроде "убивать нехорошо". Аяме никогда не унижает меня, мы смеёмся вместе. В одной книге автор (кстати, католик) рассказывал, как в молодости укатил с другом в бескрайние английские поля, и там под деревом они лакомились земляникой (или клубникой; и запивали шампанским, что было совершенно зря). Главное в этой истории, впрочем, совсем не это, а то, что на обратном пути один говорил об отце, а второй выразил сожаление, что не умеет петь. Петь, к счастью, не умею и я. Зато однажды мне хватило наглости сыграть для Аяме. Был поздний вечер, Сион и Риндо ушли, мы закрыли бар, выключили вывеску над входом, и я совсем уже собрался ложиться спать, как меня окликнул Аяме. -Какая ночь! Звёзды нам улыбаются. Жаль, нет луны: полная луна просит крови. Такие беседы обычно заканчивались плохо, но в тот раз Аяме устроился за стойкой и внезапно сказал: -Сыграй мне. -Сыграть? -Только не реквием. Луны нет, оборотни и вурдалаки спят; кроме того, вчера мы хорошо поработали. Сегодня в Киото никто не умрёт. Ни один человек. -Жаль... Я открыл футляр и замер. -Я всё забыл. -Кокетка. -Правда. Хотя... Представь себе, что это вовсе не стойка, а рояль. За ним сидит аккомпаниатор, помнишь, такой с бородкой... Хотя нет. Представь персимфанс [6]. Сейчас они все будут играть со мной. Я бы исполнил для тебя одну очень хорошую штуку, но тут нужна виолончель. Так что будет просто... Я заиграл. Ничего банальнее ре-мажорного концерта Брамса я, разумеется, придумать не мог. Я был уверен, что Аяме заскучает, но слушал он довольно внимательно. Довольно быстро я разошёлся и стал помогать себе голосом (о, сколько раз меня за это наказывали в Академии!) – изображать оркестр. Когда я закончил, некоторое время было тихо. Потом Аяме поднялся. -Никогда так больше не делай, - сказал он и быстро вышел. Мне удалось разыскать его только через несколько часов: он любовался рассветом, шёл дождь. Когда я подошёл достаточно близко, то услышал его смех. Не знаю, что снится Аяме. Мне долгое время не снилось ничего – было попросту некогда. В молодости я был тщеславен, но о славе не нужно было мечтать, мне и так её было достаточно. Видеть во сне Аяме я никогда себе не позволял. Аяме мог бы присниться мне по собственному желанию, но нет так нет. Творческая личность, если у неё нет сифилиса или хотя бы шизофрении, должна хоть чем-нибудь страдать, и, разумеется, расстройство желудка тут не подходит. Поэтому в компании мне случалось рассказывать, будто мне снятся кошмары. Тогда я и представления не имел о том, каково это. О том, что мне в самом деле снятся кошмары, я узнал не сразу. Просто однажды утром вспомнил: как обычно, я не видел ничего, зато слышал звук – тихий, едва различимый шёпот ультразвуковой пилы, такой невесомый, что в каждый момент невозможно понять, в самом деле ты его слышишь, или он мерещится. Нам нет нужды вставать рано (особенно если учесть, как поздно мы иногда ложимся), но я каждый день ставлю будильник на 7 часов 12 минут утра. Так я могу быть уверен, что слушать собственную работу мне придётся недолго. Однажды мне показалось, что на ультразвуковой пиле можно играть, как на скрипке или арбалете. Это была бы славная мысль, но увы: моих талантов для этого не хватит. Возможно, Аяме... Как знать. Аяме всегда и всё делал лучше меня. Кроме того, он умеет принимать верные решения. Эту работу – обе этих работы - придумал именно он, поэтому мне кажется справедливым, что над входом красуется его имя. Впрочем, так было не всегда. Сион долго любовался на светящуюся вывеску: -Бар «Белый крест»... -Не красный же. Но мы тоже помогаем. -Аяме у нас романтик, - рассмеялся Риндо. -Никакой романтики. «Белый» - потому что мы Вайсс, и «крест», потому что нас четверо. Я назвал бы бар «Крест на могиле», но среди японцев мало христиан, а с иностранцами мы почти не работаем. -В баре вас двое. И не надо провокаций. – отрезал Сион. -«Букет» - плохое название для бара. Тут уже встрял я: -Довольно и одного цветка. Так наш бар стал баром Аяме. Не знаю, почему Сион счёл это меньшей провокацией; возможно, ему просто не хотелось пререкаться. В конце концов, название нашего бара – не его дело.
6. В тот памятный раз, когда мы с Аяме напились (точнее, когда я напился при Аяме), он сказал, что меня хвалили, а его – никогда. Это было тем более странно, что я никогда не делал ничего, за что меня стоило бы хвалить. Пока Аяме сражался, я ныл; пока он дрался, я боялся полиции; пока он заполнял бумаги для бара, я наливал выпивку. Когда Аяме боролся за право жить и быть собой, я искал способ убежать от себя и сдохнуть. Аяме всегда занимал «активную позицию», как сказала бы сестра Агнесса. Я был на три года старше, поэтому, когда Аяме наконец-то покинул гостеприимные стены приюта, я уже учился в Академии. С тех пор, как мы перестали жить в одном флигеле, Аяме появлялся, когда хотел, а хотел он нечасто, поэтому, однажды встретив его утром у Академии, я удивился почти так же, как обрадовался. -Я еду в Токио. – сообщил он, когда я подошёл. – Мне предложили работу по душе. Только не спрашивай, какую. Не вышибалой. Он рассмеялся. -Тебе я приготовил подарок, получишь вечером. После этого он удалился, а я побрёл на занятия. Предыдущий подарок такого рода я получил в музыкальной школе. Я должен был ехать на первые европейские гастроли. Накануне Аяме сообщил, что в школе меня ждёт сюрприз. И в самом деле: когда я на занятии открыл футляр, из моей скрипки полезли клопы, тараканы и ещё какие-то шестиногие твари. К сожалению, выражения лица преподавателя Аяме не видел, иначе ему стало бы ещё веселее. В Музыкальной академии он заложил три бомбы. Бомбы были самодельные, и, пожалуй, сделал он их не слишком старательно. Приехали пожарные, полиция, скорая, ещё какие-то машины с мигалками. У меня взяли интервью. Какова вероятность, что это покушение на восходящую звезду, на наше юное дарование? Может, это происки завистников? Что я думаю по этому поводу? Я решил доставить Аяме удовольствие. -Не считаю себя пупом земли, - сообщил я в прямой эфир. – Думаю, это был женоненавистник. Да, именно: он хотел извести всех женщин в академии. Мужчины бы выжили, они сильнее. Теперь Риндо любит припоминать мне тот случай: это был его первый и последний репортаж, вскоре он потерял место на телевидении. В газете, впрочем, Риндо оставался неудачником: он показывал мне репортаж, сделанный им о смерти сестры Агнессы, и на мой вкус репортаж вышел ничуть не лучше пресловутого интервью. «При невыясненных обстоятельствах погибла, - писал Риндо, - прекрасная женщина, преданно воспитывавшая и воспитавшая многих прекрасных и талантливых, но несчастных, лишённых крова и родителей детей.» После этой фразы я отложил заметку и решил больше никогда не читать писанину Риндо. Кстати, по иронии судьбы это было последнее, что Риндо сделал в качестве журналиста: не прошло и месяца, как мы работали вместе. Убивает он гораздо лучше, чем стряпает некрологи, хотя, кажется, и то, и другое для него всего лишь игра. Я не был удивлён, когда Такатори Сюити сообщил нам, что сестра Агнесса – опасная злодейка. Точно так же я не был бы удивлён, если бы сестра Рут оказалась лгуньей, а сестра Амамия – дипломированным психиатром. К тому времени, как я присоединился к Аяме, я уже не питал никаких иллюзий относительно окружающего мира. Справедливости ради нужно заметить, что сестра Агнесса единолично в ответе за мою музыкальную карьеру: именно она обратила на меня внимание того профессора из Академии, именно она добилась стипендии от Министерства культуры, а до тех пор покупала мне струны и канифоль на собственные деньги. Надо мной не нужно было стоять с палкой, но именно она делала мне поблажки и отпускала с уроков, чтобы я мог ещё полчасика позаниматься. В конце концов, она же нашла мне приёмных родителей, с которыми вышел такой конфуз. Так что, видимо, сестра Агнесса вправе рассчитывать с моей стороны на светлую память, и я прощаю ей розги, которыми она награждала всех без разбора, стояние на горохе, которое, по большому счёту, было не так уж и ужасно, и страсть к подслушиванию. Чего я никогда ей не прощу, так это того, что она запирала Аяме на ночь в кладовке, где помимо паутины, мётел и вонючих половых тряпок были ещё огромные крысы. Так или иначе, оказалось, что сестра Агнесса использовала приют в собственных интересах. Она занималась торговлей детьми: устраивала нелегальные усыновления талантливых; бездарных, но здоровых отдавала учёным для опытов. -Я никогда не желал ей смерти, - задумчиво сказал Аяме. Потом улыбнулся, - Но ведь она была женщиной. Для женщин смерть – это избавление. Сестра Амамия наблюдала за нами из окна флигеля. Это было наше первое убийство. Аяме всё сделал сам, а я только путался у него под ногами. Когда мы вернулись в маленькую квартирку, которую снимали на двоих недалеко от Центрального управления полиции, Аяме отправился в душ, и пробыл там столько, что я успел придумать более двадцати несчастных случаев с летальным исходом. Рядом с Полицейским управлением Токио мы поселились случайно. Прежняя квартира Аяме, как выразился мой напарник, «пришла в негодность»: там почему-то случился пожар. Согласно официальной версии взорвался какой-то газ, согласно неофициальной – там по ошибке устроили поджог (этажом ниже жил какой-то мелкий бандит). Я никогда не спрашивал Аяме, зачем ему это понадобилось. Возможно, он решил тряхнуть стариной: нашу церковь он пытался спалить раз пять, а один раз чуть не обратил в руины монастырь. Его ни разу не поймали, но даже в отсутствие улик сестра Агнесса сочла возможным применить карательные меры. Когда сгорела квартира Аяме, мы сняли первый угол, который нам предложила Бирман. С её стороны это было крайне опрометчиво: каждый день мы гуляли мимо моста Радуги, и каждый день встречали Манкс. Не заметить женщину в вульгарном алом костюме невозможно. Впрочем, пока к нам не присоединился Сион, нам было ровным счётом всё равно, куда ходят и с кем беседуют наши начальницы. -Теперь всё будет иначе, - сообщил Сион однажды. – Мы не будем работать на Такатори. -О, так справедливость банкира лучше справедливости копа? - улыбнулся Аяме. -Он скрывает своё лицо! – не удержался Риндо. -Это в самом деле нечестно. Нас-то каждая собака знает. Мы решили принять меры, и, в частности, обзавелись масками и новым шефом. Под шумок из Организации улизнул кое-кто из Критикер, и, говорят, вторая секретарша комиссара полиции Токио даже уехала за границу. Полагаю, либо в Англию, либо в Италию. Смерть сестры Агнессы заставила меня всерьёз задуматься о том, на своём ли я месте. Борьба за справедливость, диверсии, взрывы, погони – всё это было очень весело. А вот убивать оказалось страшно. Страшнее – только смотреть, как убивает Аяме. На следующее утро, когда Аяме удалился, я бросился в музыкальный магазин и купил скрипку. Разумеется, так делать нельзя. Разумеется, всё, что продают в магазине, решительно всё, решительно в любом магазине, годится только на растопку камина. Но мне нужен был инструмент. Немедленно. У меня не было времени ждать, пока пребудет моя верная спутница, с которой я выиграл в 94 году в Аугсбурге. Да, признаться, мне ещё предстояло каким-то образом изъять её из Музея Музыкальной академии, где она хранилась вместе с моим некрологом. К тому времени, как вернулся Аяме (было 7 часов 12 минут вечера, на часы я посмотрел случайно), я уже знал, что бросил музыку не напрасно: играл я попросту чудовищно. -От этих звуков можно покончить с собой. – сообщил Аяме. – Или просто так умереть, по объективным причинам. Возьми на следующую миссию скрипку, деморализуешь врагов. Сыграй им реквием. Как обычно, Аяме всё придумал гораздо лучше, чем я.
7. Если бы я в самом деле вздумал писать мемуары, я не стал бы писать о датчанах и французах. Я написал бы только о Натали Портман, которая выросла совсем не такой красавицей, какой была в детстве, и о том, что больше всего ей идёт длинная чёлка при короткой, до мочек ушей, стрижке, и ещё о том, что в фильме «Леон» у неё острые ключицы, и это правильно. Ещё я написал бы, что Жан Рено зря играет итальянца, потому что ни на какого итальянца он не похож, а Гэри Олдман зря принимает наркотики, ведь у него уже есть музыка, и то, что Бессон придумал меломана, который нюхает кокаин, означает, что он ничего не понимает ни в кокаине, ни в музыке. Потом я написал бы о том, что Леон, спасая Матильду, совершенно напрасно лжёт. Конечно, за такое короткое время невозможно объяснить ребёнку, как прекрасна смерть, и всё же последние 7 минут 12 секунд вместе лучше провести, не ссорясь. Кроме того, Матильда ведь не пыталась разыскать Леона; выбравшись из здания, она направляется прямиком к Тони, и, значит, прекрасно понимает, что ей солгали. Думаю, тут всё просто: Леон до этого никогда её не обманывал, поэтому она решила подыграть ему один-единственный раз. Впрочем, этого я не стал бы писать, нет. Я написал бы, что Матильда похожа с Аяме в одном - она научила Леона спать. Леон, несомненно, спал и до этого, Матильде ведь незачем было бы говорить, будто он храпел, если он не храпел. Однако сам Леон был уверен, что жизнь – это юдоль страданий, где нужно просто изо дня в день делать свою работу (и в этом он был не так уж неправ). И тем не менее Матильда научила его спать, знать, что он спит, и получать от этого удовольствие. Из всех известных мне людей такие подарки умеет делать только Аяме. Он дарит свободу. Думаю, иногда он спорит, стремясь избавить меня от оков моих собственных убеждений. К несчастью, не все эти оковы мне хочется сбросить. Итак, если бы я в самом деле сел за мемуары, они не были бы посвящены развинчиванию часов. Часы - не более чем механизм, не имеющий никакого отношения к времени. Точно так же, как слово "среда" или дата «22 января» никак не влияют на дни. Всё это существует только в сознании людей. В отличие от музыки. Возможно, впрочем, в мой труд попала бы одна англичанка, и вовсе не потому, что в своё время у нас был роман. У Фиби всегда был талант оказываться в нужное время в нужном месте, и сейчас, много лет спустя, я думаю, что она специально столкнулась со мной под проливным дождём: в конце концов, почему-то же у неё в спальне висела моя фотография. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Такатори Сюити решил позвать именно её. Может быть, он даже не имел в виду ничего особенного, просто хотел убить двух зайцев. Фиби любила задачи ради задач и приключения ради приключений. Действительный успех предприятия был важен только потому, что никаких других критериев удачного приключения она придумать не могла. Кроме того, Фиби любила мужчин ради мужчин, и в этом практически ничем не отличалась от Мамы: Мама брала деньги, в то время как Фиби получала то фотографию на обложке журнала «Hello!», то сказку, то песенку, то секретные документы; так что не прошло и пары недель с её приезда, как она переспала с Персией. А потом принялась решать новую задачу, задачу столь же интересную, сколь и сложную (“challenging”, как сказала бы она сама). Ей предстояло найти и передать в руки правосудия команду убийц, состоявшую из бывшего чиновника, бывшего журналиста, бывшего скрипача и одной крайне тёмной личности. Такатори Сюити наверняка показал ей выдержки из моего досье. Он верил, что личная месть – самый надёжный мотив, именно поэтому он так ошибся в Аяме. Сперва Аяме интересовала справедливость как таковая, справедливость сама по себе, а потом... Потом мы уже не работали на Такатори. Вторая совместная операция Скотланд-Ярда и японской полиции обернулась полным провалом. Сперва всё было как всегда: на нас расставляли капканы, мы не попадались. Потом Сион принял очередное мудрое и взвешенное решение, и отправился на сольную миссию. Вернулся он со щитом, да в придачу сбил Фиби со следа. Словом, для нас всё шло неплохо, пока – как это обычно бывает - за дело не взялся я. Мне нужно было всего-то убрать пару наркоторговцев (кстати о кокаине). За ними уже был хвост Такатори, но Накацугаве нравится, чтобы мы приходили первыми. На месте преступления мне не повезло: не успел я сделать чёрное дело, как прибежали какие-то ребята с пистолетами и принялись палить. Я с удивлением понял, что это полиция, и замер. Вот они, те самые оковы, от которых давно избавился Аяме: я мог бы уничтожить всю охрану наркодилеров, перестрелять их слуг и любовниц, скорее всего, я не пожалел бы и детей (извини, Леон). Но убить полицейских я не мог. Я чуть замешкался - и увидел, что в числе защитников порядка есть женщина в клетчатой юбке. Фиби осталась совершенно такой же, как на фотографии, которая так пришлась по душе жёлтой прессе. Я не сентиментален, но в те времена мне здорово не хватало опыта: я замер. Когда я вернулся, почти невредимый, но смертельно усталый, Аяме встречал меня у двери бара. Нет, ты не понимаешь: он встречал меня снаружи, он вышел на улицу, чтобы дождаться меня, несмотря на то, что с неба лило, как из ведра, а по улицам гулял злой осенний ветер. Он вышел меня встречать, как выходил встречать и накануне, когда я не пришёл. -Дурак, - сказал Аяме тихо и улыбнулся. – Мог бы посовеститься и умереть. Где ты был? -Я был с женщиной. Она хотела понять... -Ты убил её? -Нет. Нет, разумеется, я её не убил. Мы разыграли небольшой спектакль для камер слежения, и я улизнул, а потом развлекал её весь день, целовал в растрёпанные рыжие волосы и уверял, что мне нравится моя жизнь. Фиби было интересно и весело, и я знал, что такая авантюристка, как она, примет это поражение за победу. А мне оказалось так просто говорить: о том, что кроме музыки в этом мире ничто не имеет значения, о том, что музыка позволяет измерить время, а время – единственная гарантия существования нашей, человеческой вселенной, потому что для Бога времени нет, а есть только музыка. Я говорил о том, что не жалею о своём выборе, как и она не жалеет о своём, говорил о том, что в Японии справедливость – это воля клана Такатори, о том, что она приняла верное решение, и о том, что теперь я разбираюсь в выпивке гораздо лучше, чем она. Об Аяме она не узнала ничего. Мы с Аяме молча поужинали, он осмотрел мои (как ни странно, немногочисленные) раны, улыбнулся, а потом внезапно обнял меня. Если бы он дал мне пощёчину, было бы лучше. Я не знал, как себя вести, не знал, как дышать, куда девать руки, чтобы ненароком не коснуться его. Потом Аяме отстранился. -Я втравил тебя в это... Поделом мне. Я сгорал от стыда. -Хорошо, что ты жив, - продолжал он. – Иначе пришлось бы искать нового бармена и вышибалу. Я мог бы поделить эти обязанности между Риндо и Сионом, конечно, но они ведь не справятся: ты незаменим. Тебе приятно это слышать? Надеюсь, да, потому что больше ничего приятного сегодня не будет. И завтра тоже. Я до сих пор не знаю, был ли он в самом деле расстроен. Вот уже лет десять я вижу Аяме только в хорошем настроении. Правда, в последнее время это даётся ему нелегко. Недавно, когда у нас совсем не было работы, он предложил мне съездить на Хоккайдо. Всё шло отлично, светило солнышко, отдыхающие сверкали белыми панамами. Мы шатались по городу и смеялись. Аяме купил мне мороженое, которое тут же стало таять и испортило мои очередные белые брюки. Потом мы нашли тихий уголок на пляже, что стоило нам изрядного труда, уселись на песок и принялись болтать ни о чём. Я скучаю по Аяме, если он долго не разговаривает со мной, но мне трудно целый день поддерживать беседу; я всё больше молчал и слушал, как Аяме рассуждает о жизни. Вечерело. Наконец я заметил, что Аяме провожает прохожих каким-то странным, цепким взглядом. Не всех прохожих. Только женщин. Он смотрел им вслед, и мне казалось, что к спинам девушек пристаёт липкая паутина. Я представлял себе их лица, искажённые криком, руки, судорожно сминающие простыни. Я представлял себе кровь на лице Аяме. У меня начинало портиться настроение. Между тем Аяме продолжал любоваться курортницами. Особенно ему приглянулась толстушка с пёсиком. У толстушки были длинные пунцовые ногти, короткая юбка, босоножки на немыслимых каблуках и зелёная блузка, обтягивающая её бесформенный торс. -Эта, - тихо сказал Аяме. Я чуть не схватил его за руку. -Не здесь. Опасно. -Я хочу эту. Сейчас. -У нас ничего нет с собой. -Это у тебя нет. -Опасно. Мы не сможем как следует... -Не мы. Ты. -Послушай... -Нет, ты послушай. Хватит волноваться по пустякам. Я вполне в состоянии сделать всё чисто. -Пожалуйста... Пожалуйста, не надо. Всего один разок. Только сегодня. Пожалуйста, очень тебя прошу. Я был противен сам себе. Аяме вздохнул и поднялся. -Едем. Уже поздно, нас могут хватиться. Я успел к машине первым и сел за руль. Мне не хотелось обижать Аяме, но я слишком беспокоился за него. Он молча устроился рядом. Мне приходилось сдерживаться: моим единственным желанием было поскорее оказаться в Гионе, но боялся привлечь внимание дорожной полиции. Меня трясло. Полил дождь. Мы вывернули из-за очередного поворота – и оказались в бесконечной смрадной пробке. Машины ползли еле-еле, гудели, плевались бензином. Аяме барабанил пальцами по стеклу: сначала едва заметно, потом всё сильнее и сильнее. Я с ужасом представил, что сейчас он откроет дверь, выйдет, пройдёт между рядами машин, свернёт к обочине и исчезнет. Что мне тогда делать? Как его искать? А что, если ему понравится та девушка, которая так старательно нам сигналит? Или вот эта красавица в кабриолете? По лбу у меня струился холодный пот. Говорят, музыканты волнуются перед концертом: чушь. Они просто не знают, каково это – торчать в пробке, когда Аяме монотонно и чётко отбивает ритм по стеклу. 5/8, надо же. Аяме стоило бы заняться музыкой; один раз он сказал, что, если бы выбирал профессию сейчас, мог бы пойти в аккомпаниаторы. -Или в каллиграфы, - добавил он, - Хотя нет, не выйдет: я пишу с ошибками. Тогда, на шоссе, я впервые понял: Аяме прав, ад – здесь и сейчас. Ад вокруг меня. В каждом вздохе, в каждой капле дождя. Я в аду. Мне больше нечего бояться. Вот так, Ёдзи... Кроме этого мне нечего тебе ответить. Да и этот ответ тебе вряд ли понравится. Однажды Аяме сказал, что умение выражать свои мысли сжато отличает умного человека от творческой личности. Мне было четырнадцать, и я был крайне задет. Теперь я умею отвечать коротко. Да, Ёдзи. Больно.
КОНЕЦ
[1] "Секта Тридцати" - рассказ Х. Л. Борхеса. Подробнее см. http://hari-katha.org/raznoe/proza/yarotska/sekta.htm [2] Рейнджер - муниципальный служащий, в обязанности которого входит патрулирование, составление карт, охрана поселков [3] Речь идёт о "Трёхгрошовой опере" (музыка К. Вейля, либретто Б. Брехта.). [4] Джон Дуглас - создатель Национального центра изучения насильственных преступлений при Академии ФБР, создатель "метода психопрофиля" ("профиля личности"). В соавторстве с журналистом Марком Олшейкером написал книгу "Охотники за умами: ФБР против серийных убийц ". Примечательно, что Джон Дуглас был консультантом фильма "Молчание ягнят" и считается прототипом Джека Кроуфорда. Подробнее см. http://yurpsy.by.ru/help/lica/duglas.htm [5] Фернамбук (красильное дерево) считается лучшим материалом для изготовления смычков. [6] Персимфанс - симфонический оркестр без дирижера, работал в 1922-1932 (организатор Л. М. Цейтлин). Адзами использует это слово как имя нарицательное.
Schuldig ну почему же, очень профессионально написано, поэтому среди любительских выделяется на раз:) Я тут перечитала все и вся, поэтому знаю, что говорю%)
Как ты понимаешь, я пришел сюда хвалить, но у меня как всегда это не получится. Потому что отругать подробно и с разбором я могу, а вот для похвалить ни слова не находятся, ни фразы не формулируются. Поэтому могу только сказать спасибо. Вот Кстати, я знаю, на что не написана сноска - на датчанина :-) Надо было что-нибудь такое написать, типа "автор имеет в виду то-то и то-то". потому что в шапке он, конечно, упомянут, но далеко не так известен, как Бессон и Брамс:-) Но это всё суета. Самое главное в нашей жизни - это IC. Я очень надеюсь, что у Адзами действительно хватало самоиронии, чтобы не убиваться над результатами своих поступков. Хотя... я не уверен, что в данном случае это самоирония. Потому что сначала он был слишком молод, чтобы уметь смеяться над собой, а потом перешел в ранг человека, занимающего сомнительное место "вне морали". Впрочем, это уже совсем иной разговор, который мы уже неоднократно...:-)
Вначале хочу выразить восхищение эрудицией автора, и тем, как естественно разные детали вплетены в фик)))) Потрясающе прописаны отношения Аями и Адзами, больше всего понравился разговор "под кислое вино" и, разумеется, сцена в машине. Я очень люблю скрипку, поэтому несколько раз перечитала про связанные с ней моменты))))))
Фик не держит в напряжении. Наоборот, его надо читать не торопясь, рассматривать каждый возникающий образ. Я буквально влюбилась в разбирание часов!
Стиль повествования - идеал POVа. Неровный поток сознания, "перескакивание" с одной темы на другую, разорванность временного континуума - а в результате, все равно, целостная картина.
Но самое лучшее, на мой взгляд, это интереснейшие рассуждения про наследственнось, религию и прочее. Они не только раскрывают характеры героев с нужной стороны - их просто проглатываешь на одном дыхании просто из-за их сути и смысла, идей, которые в них озвучиваются.
Все даты в формате GMT
5 час. Хитов сегодня: 2
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме
